«…Первое, с чем я обращаюсь к абитуриентам, – это просьба еще раз подумать, правильное ли решение они приняли, выбирая этот путь».Можно ли в 17 лет осознанно выбрать путь священства, чем нынешние студенты отличаются от прошлых поколений, может ли ректор быть открытым, слушали ли семинаристы лекцию священника Феодора Бородина о семейной жизни, как и что их учат говорить с амвона? О том, почему молодому священнику лучше не исповедовать и не давать советов и можно ли подготовиться к проблеме выгорания, рассказывает ректор Московских духовных школ архиепископ Верейский Амвросий.
– Почти 20 лет вы учите и готовите будущих священников к служению – сначала Сретенская семинария, потом долгие годы ректорства в СПДА, и вот сейчас вы ректор Московских духовных школ. Что изменилось за это время?
– Во-первых, я меняюсь сам. Поначалу я быстро и категорично выносил свое суждение о людях и лишь со временем начал понимать, что мой диагноз не окончательный, что человек может измениться как в одну сторону, так и в другую. Нельзя на человеке сразу ставить крест, и нельзя им сразу восхищаться. Восхитишься, а потом это не оправдается. И наоборот бывает: такой вроде бы лоботряс и грешник становится настоящим священнослужителем. Вообще я заметил, что именно такие вроде бы «грешники» потом становятся настоящими людьми.
– Различаются ли поколения священников – те, что начинали служение двадцать лет назад и сейчас?
– Здесь я буду субъективным. Для меня мой поток в Московской духовной академии, мои одноклассники – если не идеал, то качественный предел, который я когда-либо видел в духовных учебных заведениях. У нас был потрясающий коллектив и очень сильный набор в духовную академию. Почти все студенты нашего огромного курса (больше 120 человек) пели в хорах, у кого-то были художественные способности, литературные, кто-то учил языки.
В голодные 90-е годы, в академии, которая выжила после советского прессинга, мы действительно пытались впитывать в себя все, что было возможно. Позже, сталкиваясь с уже более молодым поколением, я видел, что ребята понемногу перестают ценить те возможности, которые они имеют. Нынешние студенты практически ничем не отличаются от нашего поколения, но все равно мера ответственности у нас была, мне кажется, больше.
Сегодняшние молодые люди очень талантливы, но не всегда их талант развивается, иногда они скользят по поверхности, не хотят копать глубоко. Это, конечно, обидно. Но они очень инициативные. Мне кажется, самое главное – это поддерживать их инициативу, и они способны многое сделать быстрее, качественнее и правильнее, чем мы. Если они начинают применять свои таланты, это правда дорогого стоит. Мне это очень нравится.
Мне хотелось бы, чтобы эту инициативность молодежи наша Церковь взяла в расчет, чтобы этому повсюду нашлось применение. Потому что, к сожалению, образ Церкви сегодня складывается неправильно, в том числе по нашей вине.
– А какой складывается образ?
– Если сегодня спросить у людей, что такое Церковь, то большинство скажет, что это система запретов, это что-то чрезмерно серьезное, где нельзя разговаривать и много чего нельзя, это что-то такое мрачное, унылое.
– Мне кажется, такое отношение усугубилось в последнее время. Нам довольно часто приходится слышать: «Православным сайтам не даем интервью» – в последние годы все чаще…
– К сожалению, был такой период (возможно, мы его уже прошли), когда недостаток профессионализма пытались замаскировать или как-то восполнить определением «православный» – православные художники, православные врачи, православные психологи. Очень странное обозначение. Мне оно, честно говоря, не нравится, тем более, если качество того, что они делают, на плохом уровне. Поэтому сложилось такое отношение.
Если честно говорить про среднестатистические церковные епархиальные службы, они действительно не выдерживают критики по сравнению с тем, как работают светские службы. Конечно, есть отдельные ресурсы, которые могут служить примером, но их единицы, а судят по большинству. Хотелось бы, чтобы это были не исключения, а правила.
В советское время я в Церкви искал именно свободу. Церковь тогда была пространством, где можно было освободиться от того гнета, который мы, будучи школьниками, может быть, не очень сильно, но ощущали со стороны некоторых структур и органов. Хорошо бы, чтобы Церковь и оставалась таким пространством.
– Что это значит для вас сейчас?
– Для каждого это означает что-то свое. Например, возвращаясь к духовным учебным заведениям, могу сказать, что не нужно сразу делать выводы о том или ином проступке студента. Даже когда мы наказываем за проступок, который совершается публично, снижаем оценку по поведению, я говорю:
«Это оценка не тебе, а твоему поступку».
Люди должны понимать, что так делать нельзя, но, с другой стороны, мы не ставим клеймо на человеке.
Жизнь христианина – это не стерильный путь, и абсолютно стерильного пути никогда не будет ни у одного человека.
Мы, преподаватели, воспитатели, это тоже понимаем, особенно с высоты уже прожитых лет, глядя на свой собственный опыт падений и восстаний. Поэтому мы и должны предоставить студенту возможность сбросить с себя оковы своих ошибок, не судить его формально: ага, согрешил, значит, всё, отчисляем.
Конечно, бывают такие случаи, когда человек явно демонстрирует, что это не его стезя, и он совсем не будет соответствовать тому намерению, с которым приходят в духовное учебное заведение. Такие случаи бывают, увы. Иногда студенты сами понимали и говорили: «Я выбрал не свой путь». Я с большим уважением к этому отношусь.
– Хорошо, когда они понимают это вовремя.
– Всякий раз, когда я провожу вступительные экзамены, мы служим молебен, и первое, с чем я обращаюсь к абитуриентам, – это просьба еще раз подумать, правильное ли решение они приняли, выбирая этот путь: «Вы сюда пришли, вы здесь несколько дней побыли, посмотрели, что здесь происходит. Ваше ли это? Если вы понимаете, что это не ваше, или вас кто-то сюда принуждал идти, сделайте правильный вывод и поступите честно и по отношению к себе, и по отношению к Церкви». Бывали случаи, когда люди после этого уходили.
Иногда были совершенно комичные случаи: абитуриентка регентского отделения, которую, видимо, родители заставили поступать, приходила на экзамены и либо ничего не отвечала, либо говорила откровенную чушь. Когда я понял, что от этого человека ничего не добьешься, и единственная оценка, которую можно поставить, это ноль, я сказал: «Всё, достаточно». Она счастливая выбежала из кабинета.
Мне хотелось бы, чтобы свобода, о которой я говорю, определила правильные отношения между студентом и преподавателем, между студентом и ректором, чтобы человек не боялся. У меня недавно был разговор со студентом по поводу одной его личной истории. Когда я начал говорить, я почувствовал, что он съежился и страшно испугался.
Я, правда, начал разговор так: «Знаешь, в мое время в этом случае даже никто не разбирался, просто отчисляли». Я увидел страх в глазах студента, но это был педагогический прием.
«Но я тебя отчислять не буду, я тебя даже наказывать не буду. Я хочу, чтобы ты понял, что то, что ты сделал, это плохо. Ты сам подумай и постарайся, пожалуйста, исправить».
Мне кажется, что такого рода общение, во-первых, вызывает обратное доверие, во-вторых, оно более правильное. Я даже по опыту знаю, что в таких случаях человека проще бывает исправить, чем сразу отсечь, и на этом дело закончится.
В Петербурге, поскольку академия небольшая, между студентами и преподавателями, представителями администрации было очень большое доверие. Мы все вместе ели в одной столовой, молились в одном храме, ходили по одним и тем же коридорам. Иногда, буквально идя по лестнице, на коленке можно было решать какие-то вопросы, подписывать какие-то прошения. Мы никогда не держались за формальности: прийти, подать бумаги в установленном порядке. Чем быстрее решается вопрос, тем лучше и для меня тоже – подписал, и вопрос уже начинает решаться.
Кроме того, у меня было такое правило: если студент что-то натворил, пусть придет и скажет мне первому, тогда мы рассудим, и наказание может быть мягче. Но если я узнаю об этом проступке от инспектора, тогда уже можешь не приходить, ты уже нечестно поступил. Ребята это знали.
– Такая ваша открытость для студентов поражает. Прийти так запросто к ректору – это немыслимо даже для светского вуза.
– В Московской академии мне поначалу было очень сложно, потому что студентов очень много. Когда я только пришел, ко мне сразу все хлынули – и преподаватели, и студенты. Я еще плохо ориентировался в ситуации, мне было трудно сразу разобраться, нужно было больше времени. Если в Петербурге я понимал, о чем идет речь, и сразу с полуслова знал, какое решение принять и что ответить, то здесь мне приходилось очень долго человека выслушивать, с кем-то консультироваться, находить дополнительную информацию. Сейчас потихонечку вхожу в эту колею.
Студенты начинают оттаивать. Все-таки в Московской духовной академии всегда существовала некая дистанция между студентами и сотрудниками, преподавателями. Мне бы хотелось, чтобы мы были единой семьей. Степень ответственности у нас разная, степень нагрузки тоже, но перед Богом мы все равно одни. Церковь – это семья.
Однажды в Петербургскую академию приехал один богослов из Сербии и прочел очень интересный доклад. Он говорил о том, что мы не задумываемся над тем, как мы на самом деле изменили евхаристическую жизнь Церкви, которая в древности была совсем другой, не только по форме, но и по сути. Что он имел в виду? Христос Себя открывал каждому человеку независимо от того, богатый он или бедный, занимает он какое-то положение в обществе или государстве, или просто труженик. Мы же сейчас не одинаково относимся к людям. Когда к нам приходит спонсор, мы ему предлагаем, естественно, самое лучшее. Когда мы устраиваем стол после литургии, мы за этот стол зовем не всю общину, а только тех, кто трудится в храме или относится к руководству.
Этот сербский богослов вдруг поднял такую проблему, о которой сейчас даже никто не задумывается. Ведь в древности было не так. Апостол Павел уже тогда пытался исправить ту кривизну, которая сейчас у нас стала нормой жизни. Ведь люди вместе были вокруг Христа независимо от того, богаты они или бедны. Мы это утратили.
Хочется приблизиться к этому идеалу хотя бы в духовной школе… Конечно, здесь у нас невозможно даже всех вместить в одну трапезную, поэтому преподаватели едят отдельно. Но я стараюсь хотя бы иногда, по воскресным дням, приходить к студентам, чтобы вместе с ними просто пообедать или пообщаться.
Конечно, нужно, чтобы все общались друг с другом вежливо, цивилизованно. Я сейчас настаиваю на том, чтобы дежурные помощники, делая объявления, называли сначала имя, а потом фамилию, а не просто фамилию и номер группы. «Выходит на дежурство Петров, 12-я группа. Иванов, 14-я группа», – как-то меня это, честно говоря, коробит. Прошу, чтобы к студентам обращались по имени, а не по фамилии. Обычной вежливости нам в Церкви тоже очень сильно не хватает.
– Вы много пишете об этих вроде бы простейших вещах – почему об этом так редко говорят? Удается ли доносить, как это важно – чтобы люди улыбались друг другу, опрятно выглядели?
– Студенты приходят из разных мест, они по-разному воспитаны. Некоторые даже не задумываются над тем, как они выглядят со стороны, к сожалению. Это пока еще проблема, и мы пытаемся ее решать. Мы должны студентам подавать правильный пример, чтобы они потом и на приходе выглядели опрятно, и опрятно выглядел бы и алтарь, и храм.
Нередко складывается такой стереотип: что священник обычно неряшлив, с длинными волосами и с большой бородой, в которой застряла капуста – этого не должно быть.
Священник должен быть опрятным и чистоплотным, он должен быть примером для всех. Если человек подходит на исповедь к священнику, который не опрятен, это первое впечатление может оттолкнуть его не только от священника, но даже от прихода, от церкви: здесь все грязно, неприятно. Первое впечатление очень много значит. Поэтому приходится говорить о каких-то банальных вещах, но, к сожалению, этим вещам в семьях очень часто просто не учат.
Дважды я не благословил семинаристов на брак
– Представители вашего поколения часто приходили в Церковь, в семинарию взрослыми людьми, получив светское образование, уже что-то определив в своей жизни. Сейчас в семинарию поступают совсем юные абитуриенты – 17 лет. Можно ли в этом возрасте принять зрелое, взвешенное решение – «Это мой путь, я хочу быть священником»? И каково молодым священникам, выходящим из стен академии – ведь у них еще нет жизненного опыта?
– Уже в мое время в семинарию стали поступать молодые люди, до армии. Наверное, тех, кто прошел армию (я был в их числе), было не большинство на нашем курсе. Даже после армии я принял постриг и рукоположился на третьем курсе семинарии, мне тогда было 24 года. Предыдущие поколения были более старшими, они поступали в 24-25 лет и рукополагались после 30.
Действительно, 17-летние ребята еще не наигрались, их переходный возраст еще не закончился, их еще часто заносит. Самое главное здесь – по-родительски потерпеть, не ломать их, а просто давать им хороший пример. Надо с ними общаться по-доброму, как-то их поддерживать, где-то корректировать, но не давить на них, не читать им морали, потому что эти морали больше всего отталкивают.
Потом оказывается, что из тех студентов, которые мне столько нервов в свое время потрепали, получаются очень достойные люди и очень хорошие священнослужители. Они этот возраст проходят и вдруг очень сильно меняются. С этими грешниками намного интереснее, чем с мнимыми праведниками.
Я наблюдаю за тем, как решаются судьбы людей, и вижу, что не всегда в молодые годы они способны сделать правильный выбор – я имею в виду создание семьи. По традиции духовных школ к ректору приходят за благословением на брак. Дважды, будучи ректором Петербургской духовной академии десять лет, я отказал в этом благословении. Я бы сказал, что у меня не было на это очень серьезных причин, просто я почувствовал, что что-то здесь не то.
– Не страшно было говорить «нет»?
– Не страшно. Потом время показало, что я был прав, потому что молодые люди и девушки в этих парах не остались вместе, а создали свои семьи. Хотя я монах и не очень хорошо в этом разбираюсь, но что-то в жизни тоже видел и чуть-чуть чувствую. Я увидел, что эти отношения какие-то немножко экзальтированно-страстные, они еще не пережили, может быть, критического видения друг друга. Даже находясь у меня в приемной, они как-то очень странно общались, чрезмерно восторженно смотрели друг на друга. Я понял, что этот восторг может пройти, и от него ничего не останется. Я тогда сказал:
«Знаете, вы сейчас на первом курсе ко мне пришли, давайте приходите на следующий год. Я вас сейчас благословлять не буду».
И во второй раз они уже не пришли.
Во всех остальных случаях я задавал самые обыкновенные вопросы: «Родители знают? Родители между собой встречались? С вами виделись? Вы знакомы долго?», «Родители благословляют?» Для меня родительское благословение намного больше значит, чем архиерейское, потому что родительское сердце намного больше чувствует и понимает. В данном случае я только уже констатировал факт и благословлял. Но эти браки тоже не всегда были счастливыми, иногда они распадались даже в молодом возрасте, даже когда люди становились священниками. Гарантий здесь нет нигде.
– Понятно, что вам сложно быть человеком, который дает советы по семейной жизни, но, с другой стороны, вы готовите священников к дальнейшей жизни, и семейная жизнь – ее часть, причем одна из важнейших. Как вы их к этому готовите?
– Я часто повторяю слова, которые услышал когда-то на Афоне от монахов, которые обращались к семейным священникам: «Побольше уделяйте времени своей семье, больше будьте со своей семьей». Наша церковная нагрузка, к сожалению, чаще всего это не очень позволяет.
– Можно ли разрешить конфликт между благочинным или архиереем и семейной жизнью? Ведь не скажешь владыке или благочинному: «Вы знаете, дети не видят меня дома уже неделю».
– Мне очень трудно что-то предложить, потому что я живу тоже в отчасти искусственно созданной среде. Конечно, в этой теплице тоже иногда дышать нечем, но все равно в ней нет тех ветров, с какими сталкиваются наши священники в повседневной жизни.
Но есть же и архиереи, которые это понимают. Передо мной сразу встает образ покойного владыки Кемеровского Софрония – он был сам из белого духовенства, прошел очень тяжелую жизнь. Когда он закончил в советское время Ленинградскую академию, то ездил по всем епархиям, просился, а его нигде не принимали, а потом все-таки какой-то архиерей рукоположил.
Он с молодой семьей, с маленькими детьми прошел очень тяжелую школу, иногда просто физически негде было жить и нечего было есть. Наверное, это на него повлияло, и, став архиереем уже в зрелом, в преклонном практически возрасте, он очень заботился о своем духовенстве. Благо, были хорошие отношения с губернатором, который его поддерживал. Если строили храм, то архиерей обязательно заботился о том, чтобы священнику была выделена квартира, чтобы, по крайней мере, ему сразу было где жить. Очень многим священнослужителям владыка Софроний помогал приобретать жилье.
Он требовательно относился к священнослужителям, но, с другой стороны, очень хорошо понимал сложности семейной жизни. Когда он решал кого-то послать в какой-нибудь дальний малый приход, то понимал, что молодой священник с семьей там не сможет выжить, а лучше послать того, кто уже детей на ноги поставил. А молодой семье лучше жить в городе, нужно детей учить. Я думаю, что и сейчас есть ряд архиереев, которые так же заботятся об этом, но я не могу даже теоретически предложить, что в целом нужно делать.
– Есть лекция протоиерея Феодора Бородина о тяжести семейной жизни, вы показывали ее своим семинаристам?
– Не показывал, просто рекомендовал им ее посмотреть. Во-первых, мы живем сейчас в таком пространстве, в котором невозможно скрыть никакую информацию, плохая она или хорошая, объективная или не объективная, она все равно просачивается. Чем более она скандальная, тем быстрее входит в академическую или студенческую среду. Иногда она открывает глаза на правду, а иногда нет, но, к сожалению, имеет разрушительную силу.
Несколько дней назад я общался с одним выпускником, который сейчас попал в очень удаленную и холодную епархию, в маленький поселок. У него молодая семья, только недавно родился ребенок. Сейчас его одноклассники из Петербурга посылают ему посылки с детским питанием, потому что, как он сказал:
«Из детского питания у меня здесь хлеб, картошка и водка, больше ничего».
Он сам захотел поехать в отдаленную епархию, он не боится трудностей и очень хотел потрудиться в экстремальных условиях, но, наверное, нужно было повнимательнее к этой истории отнестись и его остановить.
Проблема, о которой говорит отец Феодор Бородин, реально существует. Я думаю, что не только нагрузка священника становится причиной конфликтов в семье или ее распада, иногда другие какие-то факторы, просто человеческие – люди меняются очень сильно. Я по себе могу сказать, что я совсем не тот, что был десять, даже пять лет назад. И люди меняются, и отношения между ними меняются. Подчас видишь, насколько двое составляют единое целое, проходит какое-то время, и вдруг эти люди становятся совершенно чужими друг другу. Мне очень трудно здесь, как человеку несемейному, много об этом говорить, но, безусловно, священник должен находить возможность быть чаще вместе с семьей.
Наверное, где-нибудь в провинции это легче, когда родители служат где-то в поселке, и вся семья задействована в церковном служении. Дети с папой в храме, к храму они идут от дома пешком, иногда матушка может убаюкивать кого-то на клиросе, тут же петь. Старшие дети уже ей помогают, что-то по дому делают. Они вместе – вместе в храме, вместе в семье, они живут вместе общинной и церковной жизнью. В этом случае, конечно, намного легче сохранить отношения. Естественно, когда много детей, там некогда думать о чем-то другом.
В пространстве города, конечно, больше разводов. Пару лет назад мы встречались с одноклассниками, каждый из нас, как обычно, вставал за столом и немножко говорил о себе. Наш одноклассник, который служит в селе во Владимирской области, сказал: «Окончив семинарию, я попал в это село, так до сих пор там и нахожусь. У меня восемь детей, хозяйство, корова, куры, гуси, собака. Я счастливый человек». Я смотрю, он действительно счастливый человек, его не затронула цивилизация, он остался таким же чистым, каким был, когда был студентом, только, естественно, повзрослел, постарел.
Сан не делает человека умнее
– Вы говорили в одном интервью о том, что священник должен понимать, что, когда он говорит с амвона, большинство с ним априори согласны. Бывает, что батюшка получает какой-нибудь фейк по WhatsApp («В Москве готовятся террористические акты», «Американцы хотят уничтожить Россию») и начинает это транслировать. И такими фейками полны приходские чаты. Люди выходят с проповеди и не понимают, что вообще происходит и как быть. Как вы обучаете студентов такому предмету, как информационная безопасность?
– Мне недавно как раз предложили пригласить специалиста по информационной безопасности. Я думаю, он профессионально расскажет, что нужно делать обычному человеку, не обязательно священнику, сталкиваясь с фейком, как себя вести и как правильно реагировать.
На своем предмете, который называется «Введение в аскетику», я всегда говорю студентам, что мы должны говорить с людьми лишь о том, в чем мы можем считать себя профессионалами. С амвонов мы должны говорить не о политике, не об информации, а, прежде всего, о Христе. Потому что долгое время, особенно в 90-е годы, у нас с амвонов говорили в основном об антихристе – об ИНН, о печатях, о коде антихриста, о карточках. Говорили больше всего об этом как раз те священники, которые либо получили плохое духовное образование, либо не получили его вовсе. Этот страх, который присутствовал там, где его просто не должно было быть, к сожалению, еще наличествует в среде духовенства.
Наша главная тема – это Евангелие, это Христос. Об этом мы должны говорить, пытаясь говорить интересно, на современном языке.
К тому, что нас не касается, мы не должны даже пытаться прикоснуться, если мы в этом не специалисты. Чем больше я живу, тем больше я удаляюсь от тех тем, в которых я не разбираюсь. Лучше помолчать и дать другому выступить, лучше пригласить того, кто намного точнее скажет об этом, нежели я.
– Вы учите студентов работать с экспертами?
– Конечно, это нужно. Я считаю, что, естественно, сан не делает человека умнее, мудрее, образованнее, он не делает жадного человека щедрее, не делает злого добрее. Все-таки благодать дается нам для других вещей. Есть вещи, над которыми каждый человек должен сам очень сильно потрудиться.
Когда я рукополагаю священника, я сразу говорю, что он не должен думать, что сразу получил все дары и может сейчас всех учить. Я даже поначалу запрещаю ему исповедовать – это возможно, когда он находится пока еще в моих руках (когда он уходит на приход, там он сталкивается с этой необходимостью). Я говорю молодому священнику о том, что ему лучше молчать, читать разрешительную молитву; если о чем-то спросят, знаешь ответ – ответь, не знаешь – не постесняйся, скажи, что не знаешь, обратись к кому-то старшему и опытному. И запрещаю тут же давать какие-то советы.
К сожалению, почему-то некоторые молодые священники после исповеди начинают давать какие-то духовные советы и неразумно строго относятся к людям. Вместо того чтобы привести человека ко Христу, они возводят какие-то стены и барьеры, которые ему придется преодолевать.
– Часто ли вы сталкиваетесь с проблемой мотивации, с кризисом мотивации во время обучения?
– С этим я встречаюсь, бывает, что на тебя смотрят скучными глазами. Когда ты говоришь, объясняешь, пытаешься поднять какие-то темы, вывести их на откровенный разговор, они имитируют внимание, интерес, а потом, когда начинаешь спрашивать, вдруг оказывается полный ноль, и они просто не поняли, о чем шла речь. Они выходят и говорят всякие благоглупости, произносят какие-то заученные благочестивые фразы, за которыми на самом деле ничего не стоит. Они где-то услышали эти слова, которые много раз, подобно мантре, повторяются с амвонов нашими священнослужителями, запомнили, но даже не понимают, что это такое, просто их транслируют как попугаи. Для преподавателя это гораздо печальнее, чем когда они, по крайней мере, начинают спорить.
– Что вы делаете в такой ситуации?
– Все-таки находится кто-то, кто проявляет настоящий интерес. В Петербурге у меня была маленькая группа, с ней всегда было интересно, все участвовали. Здесь мне очень трудно справляться с потоком. Когда перед тобой сидит 80 или 90 человек, найти общий язык с этой аудиторией очень сложно. Студент боится иногда не только преподавателя, но и своих одноклассников, боится показаться смешным, что-то не так сказать. Это напряжение в таком огромном коллективе препятствует тому, чтобы произошел какой-то прорыв.
Сейчас, после первого семестра, по крайней мере в тех аудиториях, где преподаю, я чувствую небольшое потепление, но до полного таяния еще очень далеко. Мне кажется, что такого рода занятия с большими группами просто не продуктивны. Мы сейчас пытаемся придумать, как правильно выстроить процесс, позаимствовать опыт вузов.
Но все-таки мы не совсем вуз. У нас никогда не пройдут никакие дистанционные курсы, какими бы модными и качественными они ни были, потому что воспитание священнослужителя – это, прежде всего, общение, во время которого они больше берут не от слов, не от информации, даже не от чтения, а от личности человека, с которым общаются.
Безусловно, это ни в коем случае не отменяет необходимость учебы, необходимость чтения – это все будет правильным и нужным дополнением, но, прежде всего, должен быть человеческий контакт. Этот контакт в больших аудиториях очень сложный. В следующем году, по крайней мере, будем пытаться решить эту проблему.
– Сейчас у вас болонская система, правильно?
– Псевдоболонская система. Если брать структуру – бакалавриат, магистратура, аспирантура, да.
– Насколько она реализовалась, прижилась, или какая-то своя система сложилась?
– Я критично отношусь к каким-то формам. Сегодня вузы, в том числе и духовные, во многом работают на форму и на отчеты. Эти непрестанные отчеты, которые занимают огромное количество времени, человеческих сил, материальных средств, потому что это соответствующие ставки, кабинеты, компьютеры. Возможно, в светских высших учебных заведениях это имеет смысл, но мне кажется, что в церковных учебных заведениях, где все-таки существует намерение прежде всего заботиться о качестве, все эти формы подчас не помогают, а только мешают. Они отбирают у нас те силы и время, которые мы могли бы посвятить совершенно другим вещам.
Учебный процесс можно действительно сделать качественным, благодаря хорошим преподавателям. И не нужно здесь проводить формальные конкурсы – доценты, профессора, кто имеет право вести, кто не имеет права… Когда мы начинали работать в Петербурге, еще не было этих жестких формальных условий, мы начинали с качества. Качество – это, прежде всего, люди, которых мы приглашали. Мы искали хороших преподавателей, хороших специалистов, педагогов, которые могли бы дать знания. Если же идти от формы к содержанию, я думаю, в большинстве случаев это будет просто неудачно.
Может быть, человек не имеет формально звания доцента, но он блестящий педагог. Человек может не иметь профильного образования, но быть таким педагогом, который научит английскому языку намного быстрее, чем человек, который закончил иностранный факультет, но педагог плохой. Получается, плохой педагог – квалифицированный, он по всем статьям проходит, а блестящий самородок – не соответствует. Такие коллизии бывают.
Мне кажется, что мы еще сейчас очень распыляемся. Сил богословских в нашей Церкви не так много, одни и те же преподаватели преподают в разных учебных заведениях. Из Московской духовной академии выросли и Сретенская семинария, отчасти, и Николо-Угрешская, и Перервинская, и Свято-Тихоновский институт.
Исповедь не должна превращаться в непрерывный болезненный процесс
– Как вы готовите студентов к исповеди и покаянию? Известно, что для священника это достаточно сложная проблема.
– Мы перед Богом все одинаковые – мирянин, монах, архиерей, священнослужитель, мы все нуждаемся в исповеди. Конечно, начинающий христианин, может быть, в ней нуждается больше, чем тот, который уже что-то понимает и может сам регулировать для себя ее частоту и необходимость.
– У начинающего христианина все понятно – у него кардинально меняется жизнь, от исповеди к исповеди становится меньше грехов…
– Грехов меньше не становится, их становится больше. Другое дело, что исповедь – это не только и совсем даже не формальное перечисление тех грехов, которое мы обычно осуществляем в присутствии священника перед Христом и Евангелием. Исповедь – это исповедание грехов на вечерней молитве; исповедь – это и «Господи, прости», когда только что согрешил и тут же покаялся. Это все тоже исповедь, это один процесс, это подготовка к причастию.
Сколько нужно прочитать канонов, чтобы подготовиться к причащению? Три канона плюс канон и Последование к Святому Причащению. Простите, а вечерня с утреней – это не подготовка к причастию? Это как раз путь ко Христу. Что, часы – это не подготовка к причастию? Литургия Слова – это все путь ко Христу, все это подготовка к причастию.
То же самое и с исповедью. Исповедь – это не три или пять минут, которые мы постояли у аналоя. Исповедь – это покаяние, это изменение, которое происходит с нами постоянно либо в хорошую сторону, либо, иногда бывает наоборот, в плохую.
Мне кажется, что у живого христианина самого есть эта потребность: иногда что-то копится, копится, потом раз, и чувствуешь, что уже через края переливается, уже дальше не можешь со спокойной совестью к престолу подойти, что твои «Прости, Господи» становятся несколько легкомысленными, ты слишком легко относишься к своим поступкам. Тогда нужно идти и поверять на суд совести того священника, которому ты доверяешь как своему отцу или другу, как брату.
Мне очень нравится, как исповедь проходит в некоторых Поместных Православных Церквях, где духовником является один человек (или несколько), благословляемый архиереем, на всю небольшую епархию. Как к врачу, к нему приходят прихожане, и с ним можно просто поговорить. Люди сидят друг перед другом, или бывает, что духовник сидит, а человек на коленях исповедуется, рассказывает о том, что он натворил, что мешает, что закрыло ему дорогу к Богу. Рассказывает, как о болезни своей, о том, что является самой больной точкой на этом пути, что больше всего беспокоит.
Мы, когда приходим к врачу, говорим, прежде всего, о том, что у нас болит, и опытный врач может задавать наводящие вопросы: какие симптомы, как часто болит? Опытный духовник, если он действительно опытный, тоже может такие наводящие вопросы задавать, а может и не задавать, может просто помочь тебе. Может остановить и сказать:
«Ой, всё, хватит, это уже все прошло, это не имеет к тебе никакого отношения. Ты сейчас сказал, всё, забудь об этом».
Потому что иногда человек начинает уже самоедством заниматься на пустом месте, он сам себя начинает разрушать, уничтожать.
Исповедь не должна превращаться в непрерывный болезненный процесс. В ней есть болезненная сторона, но есть и радость выздоровления.
Когда больной приходит к врачу, он идет с надеждой, что ему помогут, что он выздоровеет. Он понимает, что это обращение к врачу приводит к радости выздоровления. Когда после исповеди есть радость, освобождение, значит, человек хорошо поисповедовался. Если после исповеди он думает: «Ой, я то-то забыл сказать. Вот еще то-то», и начинает сам себя добивать, такого не должно быть, конечно. Господь всё покрывает, всё видит, видит наше сердце, Он не ожидает от нас полного отчета, как какие-нибудь надзирательные органы, как налоговая инспекция, перед которой мы должны до копейки отчитаться.
Не надо стремиться стерильным подойти к Чаше, исповедавшись только за пять минут до причащения, чтобы уж точно однозначно. Это какая-то самонадеянность, гордыня и просто извращенное понимание изменения. Как бы мы чисто ни исповедовались, Господь нам дает Себя не за наши заслуги, а только по Своей величайшей любви к нам, это мы должны понимать. Мы никогда не будем достойны.
Для меня, например, проблема, что я никак не могу дать студентам понимание необходимости евхаристии для каждого человека каждое воскресенье. Каждый раз, когда они приходят в храм – они приходят не петь, не пономарить, не свечки тушить, не читать, а приходят, прежде всего, на литургию, чтобы соединиться со Христом. Разве могут быть к этому препятствия, кроме каких-то совсем тяжких падений? Люди сами себе выдумывают какие-то препятствия и фантазируют о своем мнимом недостоинстве, тем самым заграждая себе путь ко Христу.
Но, с другой стороны, существуют и неправильные примеры со стороны старших, например, когда священники, будучи даже регентами хора, просто управляют хором и не причащаются – это же нонсенс. Священник, который не причащается или не служит три воскресенья подряд, отделяет себя от Церкви. Он отвыкает от Церкви, отвыкает от Христа, как бы ни пел, как бы ни читал, что бы ни делал за службой, если самое главное не происходит.
И это проблема нашей Церкви, которая длится даже не с советских времен, а еще со времен дореволюционных – непонимание евхаристии, непонимание того, что такое евхаристия для всех нас. Ведь только Христос нас всех делает едиными, только Христос может сделать то в нашей среде, что мы с вами по-человечески не можем сделать.
Даже в Петербурге я видел, как преобразилась академия, не благодаря каким-то инструкциям, дежурным помощникам, не благодаря лекциям, а благодаря тому, что большая часть академического сообщества просто стала совместно причащаться – и всё, и жизнь стала меняться, люди стали меняться, отношения между людьми стали меняться.
Они не были идеальными, безусловно, но все равно люди стали радостнее, эмоциональнее. Кто? Только Христос это может сделать.
С Богом нужно разговаривать, можно жаловаться и возмущаться
– Как вы относитесь к дискуссии о священническом выгорании? Оно вообще существует или нет? Готовите ли вы студентов к проблемам такого рода?
– Какое-то время я вообще полностью отрицал возможность выгорания священнослужителя, но, наблюдая за другими и даже за какими-то своими временными разочарованиями, сейчас я допускаю, что это существует в нашей среде.
Иногда, может быть, на человека наваливается столько проблем и тяжестей, что он не способен это выдержать. И не нужно его обвинять в каком-то маловерии, неверии. Может быть, отсутствие внимания и помощи со стороны тех, кто рядом, тоже здесь играет свою роль. Ведь не секрет, что отношения между священнослужителями, к сожалению, не являются добрыми, семейными и братскими. В лучшем случае они мало общаются друг с другом, особенно в городской среде, часто завидуют, даже строят козни, такое тоже бывает.
– Дружбы не хватает?
– Не хватает дружбы, взаимопомощи. Не хватает не только совместной молитвы по каким-то праздникам, но и просто приглашения друг к другу на приход, сослужения, общения семьями – всего этого очень мало в нашей церковной среде. От старшего чаще всего исходят какие-то требования, а не поддержка.
Наверное, не хватает терпения. Терпение побеждает, нужно просто выдержать, потом будет какое-то послабление, потом опять будет напряжение, но, конечно, тут многое зависит не только от самого человека, но и от благочинного, и от архиерея. Они тоже должны понимать, что если человеку необходим отдых, нужно дать ему отдохнуть. Просто сказать:
«Вот тебе две недели, всё, выключай телефон, послужит за тебя отец Иоанн. Отдохни, поезжай с семьей куда-то. Надо помочь? Давай организуем тебе эту поездку».
Человеку просто надо отдыхать, потому что когда человек без выходных работает, он просто уже как загнанная лошадь – вроде как-то еще движется, но уже ничего не везет. Нужны паузы, нужны перемены ситуации, перемены обстановки, перезагрузка.
– Как вы говорите со студентами про то, что такое воля Божия?
– Таких вопросов студенты мне не задают. Мне не хотелось бы постоянно ссылаться на волю Божию, потому что иногда под этой волей человек может навязывать свое мнение. И указывать на волю Божию в том, в чем есть какое-то пристрастие, нельзя. Воля Божия – это то, что происходит со мной сегодня. Все очень просто. То, что произошло со мной сегодня, что произошло сейчас, то, что мы общаемся – это воля Божия. Если бы не было Его воли, значит, этого бы не было. Я принимаю как данность, вот и всё, слава Богу за это.
Иногда, правда, не хочется благодарить, хочется в конфликт войти, претензию предъявить: «Господи, почему так?»
– Что делать в этой ситуации?
– Предъявлять претензии. С Богом нужно разговаривать, как с живой Личностью, и быть искренним. Иногда даже жаловаться и возмущаться тоже можно, потому что Господь – как родитель, Он должен выслушать и тоже по-Своему поступить в этой ситуации.
Мне кажется, самое главное ощущение, что Бог – это живая Личность, и с Ним нужно разговаривать, как с другом своим. Мы с друзьями тоже иногда ссоримся. Это нехорошо, но эти ссоры тоже бывают искренними, иногда они потом переходят в еще более крепкую дружбу и еще больше закаляют людей, делают их более сплоченными и едиными. Так же и с Господом.
Фото: Анна Данилова, spbda.ru, mpda.ru
